— Марья Андреевна, а статья была и у папы, и у мамы, да, тоже? Не только у вас была 58 статья?
У них так же. Мы же их дети. Статья такая же была. Статья была страшная. И если кто что нахулиганит в школе, то сразу сваливали на ссыльных. Ссыльные дети все. Я все говорю: «Не забывайте, что шиты вы белыми нитками». И так я проучилась все семь классов, сорок километров от дома. И начинало нас учиться много вместе. Семьи раньше большие были. Мама сказала: «Ты научилась маленько читать и писать, и хватит, не ходи. Ну, холодно же так!». Ведь зима-то шестьдесят градусов, зима-то севера, не то что этот южный район. Я ничего ей никогда не говорила, но сама себе думала: «Или я умру в этой тайге, или я получу образование. Как без образования?». <Неразб.> будут на <неразб.>, куда надо, туда и посылают. Вот, и я так училась. И до конца доучилась. И вот счастлива, что учить, то ли такое слово учить, то ли этому быть. Всех у нас в солдаты давно уже взяли – война идет полным ходом. Всех лошадок – кривых, косых – всяких. Их забрали тоже на войну. Потому что хоть огонь разжигать будут, хоть какую-то похлебку варить – все-таки чего-то будет живое. И я иду однажды в свою Палочку. Она была [в] сорока километров от райцентра. Ходила так. Вечером в первую смену учишь – меня тогда сначала в сельсовет: «Ты же это… секретарем [пойдешь] в наш суд». Я говорю: «Я не пойду. Вы меня можете хоть сегодня бросать, хоть завтра, но я все равно своих заключенных не пойду судить. Он будет говорить неправду, а я должна писать. Нет, я не пойду, не пойду я туда и все». А кто-то из учителей услышал и говорит: «Отдайте нам ее. Она училась у нас хорошо, а у нас учителей не хватает, и будет она у нас в школе работать». И они меня взяли в школу работать. Я тогда-то... Пока я училась в школе, нас много ходило все-таки. Все сестры <неразб.> ходили. Мы пешком ходили далеко, далеко. Много километров пешком идешь. Не страшно. Много нас. А когда кончили учиться-то, в школу-то я пошла работать – я хожу только одна. Никто больше не ходит. И вот я однажды иду. Идешь – тайга дремучая такая. Осяки живут внизу. Далеко там Веньки живут – на нартах ездили. И я вот иду в свою Палочку, сорок километров, чтобы за субботу дойти – один выходной был – и в субботу же возвращаться. В понедельник уже надо на занятия идти. А если не пойдешь, дело твое… Можешь не ходить. Никто тебя не гонит. И я, значит, даже в один вечер иду, слышу лошадиный храп. Я даже и не думала, какой лошадиный храп, когда у нас всех кривых, косых, всех на фронт взяли. Потом эти, говорит, будут всю дорогу поить, вези, все равно в огонь. Ближе подъезжает, да храп. Подъехал против меня <неразб.> до плеч в снегу сидел полночи. Он же видит там уже всегда свет откуда-то. Он подъехал напротив меня и говорит: «Ты куда идешь? Я иду в Палочку», где родители мои сосланы были, в Палочке. «А че ты в Палочку идешь?». «А там мои родители живут. А я.. Уроки кончились, и я щас иду. Мне надо сегодня же вернуться обратно. Сорок километров идти обратно. В школу завтра на занятия». Он говорит: «Садись, я еду только до Рыбинска, до Палочки я тебя не довезу». Я села... Солома, лед, холод, а у меня курточка такая… Я прям чего-то рукой пошевелила. Ружье – не ружье? Что в руку попало такое крепкое. Я говорю: «Едет какой-то незнакомый человек, не знаю, кто такой». Приехали в Рыбинск, он говорит… А до Рыбинска доехали мы... До Рыбинска много деревень-то идет. Этих ссыльных постепенно выселяли. Я говорю: «Что <неразб.>? Махнула. У него что-то там такое твердое. Что это такое везет он? Я даже не знаю.
